Вы здесь

Вы снова здесь, изменчивые тени…

Воспоминания о писателе Глебе Пакулове и других
Файл: Иконка пакета 07_busargina_vszit.zip (62.89 КБ)

Давно пройдя все временные стадии своей жизни — с ошибками и рефлексиями, особенными в каждом возрастном отрезке, — и дойдя до времени подведения итогов, я поняла: времена помимо моей воли выстраиваются как-то по-своему, противятся системе, хронологии. Это, наверное, потому, что я уже давненько живу вне времени. Я просто вспомню интересных людей, с которыми меня связала судьба: выхвачу из полотна жизни какие-то запомнившиеся фрагменты, попытаюсь дать некоторым известным событиям свою, пусть и на посторонний взгляд спорную, оценку... Это будет итог моих «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».

 

1.

Так уж случилось, что фамилию Пакулов я услышала гораздо раньше нашего знакомства. В Доме политпросвещения (ДПП) города Иркутска, где проходила конференция «Молодость. Творчество. Современность», раздался с трибуны голос известного иркутского художника В. С. Рогаля: «А вы, товарищ Пакулов, головой не вертите, мы не для того завоевывали советскую власть, чтобы молодежь всякие выкрутасы выделывала». Самым большим «выкрутасом» молодых писателей, художников, музыкантов в те благословенные времена была их самовольная организация в общество «Творческое объединение молодых» (ТОМ). Кто-то из комсомольского начальства стал говорить, что ТОМ никто не разрешал, а потому он — «незаконнорожденное дитя». Я с молодым безрассудством и задором вышла на трибуну и высказалась в таком духе: плохо, что в свое время не дали до конца переболеть всеми этими «измами». Вот теперь молодежь и начала с того, на чем остановились. А в том, что ТОМ — незаконнорожденное дитя, тоже ничего дурного нет — значит, зачато оно по любви, а потому обещает быть жизнеспособным. Молодежь была в восторге.

Часть пути из ДПП мы шли с Ростиславом Смирновым, преподавателем Иркутского государственного университета. Он сказал: «Гвалта, конечно, много, но если что доброе и выйдет из всего этого, то это Пакулов». И немного погодя добавил: «Если не сопьется».

В пору «всесоюзного запоя» шестидесятых кипело все и вся, но особенно молодежь, она ждала перемен — хотелось большей свободы творчества, хотя никто, ни писатели, ни художники, толком и не знали, «куда нам плыть». Сборищ было много, в основном в ДПП, и, конечно, все они проходили с санкции комитета комсомола и под его бдительным приглядом. Однако польза от них, как оказалось, была: из «стенки», как окрестили позже эту обалдевшую от «оттепели» молодежь, стремящуюся догнать «скач жизни», из общего бурлящего варева вышли индивидуальные, всяк на свой лад, писатели, поэты, драматурги. Они и составили костяк Иркутской писательской организации на многие десятилетия. К слову сказать, никакой внятной программы у «стенки» не было, хоть их идейный вождь, журналист «Молодежки» Юлий Файбышенко, пытался что-то сформулировать. Прежде всего это был протест против «руководящей и направляющей», но каждый продолжал работать как ему работалось, не имея в виду внести нечто новое и «р-революционное» в свое творчество. Важно было держаться «комком» (пакуловское определение), «стенкой». Это придавало ощущение безопасности. Более «левыми» были художники, их не устраивала прежде всего ориентация на передвижничество, навязываемое компартией как эталон. На полуподпольные выставки Старикова, Пинигина и других ходили с молодым и сладостным чувством конспираторов, но эти несерьезные и скородельные, а часто просто — в пику властям — хулиганские выставки проходили мирно, никто никого не гонял. Все как-то стихло помаленьку с отъездом Ю. Файбышенко в Москву. К слову сказать, само слово «стенка» приобрело хоть какой-то смысл после читинского семинара, куда так дружно вломились пишущие молодые иркутяне и громко о себе заявили. Не входившего изначально в «стенку» Валентина Распутина (он тогда жил в Красноярске) после читинского семинара тоже было причислили к ней, хоть он, думаю, сразу понимал свою отдельность от любых тусовок.

Однажды на одном из сборищ молодежи в ДПП в зал ввалилась небольшая шумная группа. Понятно — начинающие писатели. У соседа я спросила, кто из них Пакулов. Мне указали на человека в стариковском, как мне казалось, темно-синем драповом пальто с каракулевым воротником и болотного цвета берете, который еле держался на его густых волнистых волосах. Говорил громко, смеялся, был возбужден. Рассмотрела, а потом и слушала его внимательно, ведь Ростислав Смирнов выделил его из «стенки». Стихи (что-то из «Царь-пушки») мне, действительно, понравились.

А познакомились мы с ним при особых обстоятельствах. В середине почему-то очень холодного мая 1963 г. в Иркутск приехал Фидель Кастро. Увидеть его, когда весь город высыпал на улицы, было невозможно. Я работала тогда в художественном музее, окна его выходили на улицу Карла Маркса. Мы, зная, что Кастро проедет по нашей улице, открыли окна, устроились на подоконнике. Вдруг в музей приходит Петр Реутский, мой хороший приятель, с которым у меня завязывались более или менее романтические отношения (он часто заходил в музей, любил и даже знал живопись, ведь на Высших литературных курсах в Москве, где он учился, историю искусства вела сама Нина Михайловна Молева). С собой он привел Глеба Пакулова и объяснил: лучшего места для лицезрения великого команданте в городе сейчас не сыскать, а потому попросил нас потесниться на подоконнике. Глеб при знакомстве отрекомендовался Геннадием. Его тогда все звали Генкой. (Дело в том, что, как отобразил это сам Пакулов в повести «Глубинка», когда отец Глеба в хорошем подпитии вместе со своим другом Филиппом на радостях шли регистрировать новорожденного, мудреное имя, которым мать наказывала назвать сына, они забыли. По дороге встретили двоюродного брата Филиппа, которого звали Глеб, и решили, что имя красивое и вполне годится мальчику. Мать до самой смерти не смирилась с этим, за ней и все остальное семейство стало звать его Геннадием.)

Кастро промелькнул как комета, мы только и видели его макушку в шапке-ушанке. Генка со второго этажа музея комментировал все это уличное действо так остроумно, что сразу же вызвал во мне мало сказать интерес — я думаю, что это была (с моей стороны) почти любовь с первого взгляда.

Событие решено было отпраздновать, что мы и сделали у Реутского. Сейчас, конечно, с юмором вспоминаю ту явно постановочную сцену ревности, что учинил мне Реутский. Я очень скоро поняла, что спектакли, рыцарские ристалища входили в число «дежурных блюд» всех этих застолий. Вспоминается почему-то реплика Петра Реутского, часто звучавшая из его уст, а потом еще чаще — в пародийном исполнении писателя Геннадия Машкина: «Я хоть и маленький, но полутяж».

С Глебом Пакуловым мы не виделись довольно долго: он, геофизик, уехал с геологической партией куда-то в Читинскую область, а я, как всегда в мае, уехала в Ленинград на летнюю сессию, что делала ежегодно целых шесть лет. После окончания Иркутского университета я училась на заочном отделении Ленинградской академии художеств на отделении истории и теории искусств. (Часто думаю, как же щедра была советская власть к тем, кто хотел учиться: дорога оплачивалась во время летней и зимней сессий, а в течение шести месяцев дипломной сессии за студентом-заочником сохранялась зарплата!) Глеба я потеряла из виду надолго, встретились зимой в конце 1963 г. у Реутского. В тот вечер был А. Преловский, пришел Ю. Файбышенко. Читали стихи, Реутский, аккомпанируя на гитаре, пел какие-то жалостливые приблатненные песни: он их помнил во множестве со времен своего тюремного детства. А коронным номером его была чечетка на столе, он редко баловал своих гостей этим истинно артистическим представлением — мне, например, довелось видеть его лишь однажды. В тот же вечер Пакулов сказал, что у него нелады с женой и они разводятся. О встрече не договаривались: на следующий день я уезжала на зимнюю сессию в Ленинград.

О Петре Ивановиче Реутcком у меня сохранились самые теплые воспоминания. Небольшого роста («мальчукового», как он сам определял свой рост и размер обуви), всегда почему-то с красноватым лицом и потрескавшимися губами, с шапкой густых темно-русых волос, в безупречно чистой рубашке. Он вообще был необыкновенным чистюлей. В квартире его, где постоянно тусовалась «стенка», было чисто, как в амбулатории. Однажды он рассказал, как в один из приездов в Иркутск к нему пришел Е. Евтушенко с женой и та, не принимая никакого участия в их разговоре, принялась мыть посуду. «Я в нее тут же влюбился, вот прямо — она гремит посудой на кухне, и ты влюбляешься!» Видимо, все его жены предпочитали принимать участие в посиделках, а не греметь посудой на кухне. После развода с очередной женой его небольшая квартира на набережной Ангары была постоянным местом сборищ творческой молодежи. Хозяин квартиры привлекал талантом, самобытностью, молодечеством. Конечно, гости выпивали и веселились, но главное — спорили и делились впечатлениями о новинках литературы, читали собственные стихи и стихи тех советских поэтов, которых вдруг стали печатать, обсуждали потоком хлынувшие к нам всякие заграничные новинки, по крупицам разбирали повесть А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а позже роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». (Благо в те времена все читали одно и то же: выбор был не так уж и велик. Я часто по тому, что мы читали, восстанавливаю события своей жизни, как восстанавливал возраст своих детей какой-то чеховский муж — по гастролям в их городе того или иного музыканта.) Словом, квартира Петра Реутского была творческим клубом, где учились друг у друга. Поэтому Реутcкий мог с полным основанием напоминать многим из тех, кто добился хоть какого-нибудь успеха в творчестве: «Вы все вылетели из моего рукава!»

А вот Реутского-поэта жаль. У меня сложилось очень стойкое убеждение: чем щедрее Господь наделяет человека талантом, тем скупее — ответственностью перед ним, и в результате «трудоголики пера», не обладая и сотой долей таланта того же Реутского или Пакулова, высиживали на мягком месте (в том числе и в казенных кабинетах) и титулы, и достаток. О Реутском нельзя сказать, что он, как в старину говаривали, вел «рассеянный» образ жизни, — он умел работать, но куча знакомых из разных кругов, от пилотов до артистов, писателей и поэтов разного возраста и достоинства, отвлекали его от дела в самые золотые для стихосложения годы, чему он, конечно, и сам способствовал. Квартиру в центре города на набережной Ангары никак не могли обойти «мимоидущие товарищи-кутилы». Потом, после женитьбы на Галине Ивановне, в другой квартире, на улице Карла Маркса, всё, говорят, было по-старому. Возможно, это одна из причин, по которой семья приняла решение покинуть Иркутск.

В последние годы жизни Петра Реутского мы встречались очень редко. До его отъезда «поближе к Москве», в Гаврилов-Ям, что многие справедливо считают большой ошибкой, мы как-то встретились с ним в городе. Выглядел он неважно. Петр Иванович поведал мне, что врач определил у него «преждевременное старение» и что он сейчас думает, как бы ему закончить роман. Он убежденно сказал: «Роман будет кормить не только меня, но и моих внуков». Я решила, что, как многие поэты, Реутский в зрелые годы решил перейти на прозу, но он имел в виду, как теперь понимаю, свой роман в стихах, прочтя который я уверилась: врач поставил верный диагноз. А очень жаль, и хоть в романе есть страницы, достойные Петра Реутского, но это не идет ни в какое сравнение с его прежним, все-таки, смею заметить с сожалением, недооцененным творчеством. А умел он многое.

Девушка идет по пляжу
В гамме солнечной метели,
Капли чертиками пляшут
На ее упругом теле.

Так же написаны многие его поэмы (этот жанр он любил).

Семь лесорубов —
Это семь «я»,
Это как семь чертей.
Хлюпает под ногами земля,
Черных ворон черней.

Какая звукопись!

Помню в его исполнении (а читал он свои стихи прекрасно) поэму о голодном мальчишке, который в тюрьме лепил чапаевского коня из хлеба. (Вообще, он часто вспоминал и, конечно, романтизировал свое тюремное детство. И всегда боялся голода. Однажды ни с того ни с сего посоветовал мне: если придется голодать, главное — не двигайся.) Нам, детям войны, уже вовеки не забыть очереди, в которых давали «по триста граммов хлеба в руки».

Как будто из глубин веков,
Мне слышен голос:
«Кто последний?»
Стою, четырнадцатилетний,
Я старше всех из мужиков.

Я с большим удовольствием вспоминаю его стихи, написанные в лучших традициях русской классической лирики: прозрачно, чисто, целомудренно, а главное — красиво!

Что-то все-таки произошло…
Только вспомню, и кровь моя стынет...
Ты не радость отныне, а зло,
Отзвучавшее эхо в пустыне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну и что ж? — повторяю с утра.
— В этом слабость моя или сила?
Жаль, что, кроме душевных утрат,
Ничего мне ты не приносила.
Почему так тепло и красиво
По-над озером звезды горят?

Несмотря на определенную начитанность, хорошее знание русской поэзии, Петр Реутский был поэтом первозданности, а не культуры, что можно считать характерной чертой сибирской и, в частности, иркутской поэзии (А. Горбунов, М. Трофимов).

С Пакуловым (я сразу же, как узнала его законное имя, стала звать его Глебом, а за мной и все остальные), вяло перекинувшись несколькими письмами, мы вскоре потеряли друг друга. Я иногда от общих знакомых слыхивала кое-что о его разводе, связях, шатаниях-болтаниях. Я поступила работать в педагогический институт, о чем никогда не пожалела. Меня сразу нацелили на научную работу: я решила исследовать художественную жизнь Восточной Сибири в революционные и постреволюционные годы.

Глеб внедрялся в мою жизнь как-то незаметно, появлялся время от времени. Однажды, по приезде из Египта, я обнаружила дома старинную пишущую машинку, явно списанную в какой-то конторе: в своих долгих бездомных скитаниях Пакулов оставлял свой скарб где придется. Машинка до его возвращения из геологической партии на зимнюю камералку в Иркутск стояла в моей комнате, куда он захаживал частенько в мое отсутствие. Бывало, я прихожу с работы, а дома меня встречает пьяненький папа и объясняет: «глебнули» по маленькой.

После скоропостижной смерти второго мужа мама осенью 1968 г. вышла на пенсию и приехала в Иркутск. Однажды меня провожал домой мой старинный знакомый, приехавший из Киева. Мы сидели с ним на скамейке напротив кухонного окна нашей квартиры, и в окне я увидела Глеба. Он чаевничал с родителями. Как я ни растягивала свидание с киевским приятелем, Глеб, похоже, решил меня дождаться. Встретились, поговорили о том о сем, я его проводила. Потом он мне рассказал, что идти ему было некуда и он попросился переночевать к дежурному в «Молодежке», спал в каком-то бумажном мешке из-под книг. Вскоре мы встретились с ним на Большой улице, серьезно поговорили у медных поручней почтамта и пришли домой вместе.

Семейка у нас, прямо скажем, была странная. В трехкомнатной небольшой квартирке в комнате в десять квадратов жил папа со своей женой Машей. Маша решила, что родители мои после приезда мамы сойдутся, и ушла жить к подруге, но мама ее вернула. Самой же маме пришлось жить в одной комнате (она считалась у нас большой, аж целых шестнадцать метров) с племянником, сыном покойной сестры Нины, студентом политехнического института, а мы с Глебом поселились в третьей, десятиметровой комнатке. Помню, вскоре к нам пришла одна из бывших претенденток на Глеба и, уходя, сказала мне: «Я предлагала ему получше условия. Не уверена, что здесь он долго продержится». Но худо-бедно мы прожили с Глебом сорок два года и из них целых восемь лет — в нашей маленькой комнатке на улице Лыткина, 73.

Не только быт осложнял наши отношения в первые годы совместного проживания. Я старалась быть по возможности терпеливой к его немыслимым для меня привычкам, которых он нахватался в силу нескладности и вообще совсем другого опыта его жизни. Притереться друг к другу нам помог дом в Порту Байкал. До этого мы с мамой и Глебом ездили по железной дороге, высматривали себе что-нибудь подходящее. Как-то летом 1970 г. пришла ко мне приятельница и рассказала, что она провела хорошие деньки с другом в большом пустующем доме в Порту Байкал и что дом продается. Хозяева его жили в Ангарске, найти их было просто, и мы приехали с хозяйкой дома на место. Мысль о покупке чего-то другого у нас тут же улетучилась: хоть и не ближний путь до Порта Байкал, но красота кругом, а сам дом из могучего листвяка, большой, просторный! Мама, а, естественно, лишь она и была кредитоспособной на то время, не торговалась, дома в ту пору были дешевы: с ликвидацией Кругобайкальской ветки Транссиба люди, не имея работы, покидали порт. Хлопот, конечно, было много: Глеб разобрал ненужные стайки, засыпал старинные погреба, подправил баню, мы с мамой успели кое-что посадить в огороде, занялись побелкой дома, покраской внутренних перегородок, красивых резных дверей с медными ручками и резными же десюдепортами. Вообще в доме оказалось много необыкновенного: чугунная печная дверца каслинского литья с рельефом рога изобилия, прелестная дверца для поддувала — крестьянин в лапоточках везет барыню, красивые металлические отдушины с пружинами, вделанные в толстые плахи пола медные ручки подвалов (их было в доме два). На веранде стоял самовар, почти ведерный, с большим подносом, постоянный спутник всех наших посиделок, а в большой кладовой мы обнаружили еще самовары, в том числе один с монограммой баронессы Корф.

Дом был построен в 1937 г. из местной лиственницы, которую, как рассказывала дочь хозяина, после заготовки ее отец сушил несколько лет. Дом стоял на взгорке и со стороны казался летящим. Меня всегда поражали и окна его — идеальных пропорций проемы, с богатым кокошником, с причелинами тончайшей резьбы и поддонами с редким мотивом рыбы. (Этот мотив, возможно, связан с бурятской культурой, ведь отделкой дома занимался какой-то мастеровитый бурят: уходя на работу в порт, хозяин дома Потылицын брал с собой доску и вечером приносил домой резной карниз.)

Глеб, конечно, почти в первый же день вселения в дом схватил все свои снасти (коробка со снастями — единственное, что он сберег от прошлой жизни) и побежал на Ангару рыбачить. Но, как оказалось, рыбалка здесь с большим секретом: у него и мушки не те, и на червей здесь не во всякий день что-либо нарыбачишь. Рыбалка в основном донная, а не верховая, и делать для нее настрой — большое искусство. Но постепенно здешние рыбаки рассекретили, как надо располагать на настрое дробины, и кое-что другое поведали Глебу на посиделках под водочку на ангарском берегу. И Глеб, имея опыт рыбной ловли на Амуре, в реках и озерах Прибайкалья и Забайкалья, вскоре стал лидером среди рыболовов. «Облавливат!» — говорили местные рыбаки. И правда, однажды на Троицу Глеб поймал столько рыбы, что, идя вверх к нашему дому по распадку, повесил на калитки всех обитаемых домов по связке «харюсков».

Кроме рыбы были там и другие радости. Грибов было немерено: подосиновики, подберезовики, опята, свинушки, черные грузди росли недалеко от дома, с потеплением появились во множестве белые грибы. Зайцы зимой протаптывали настоящие дороги уже в двухстах метрах от дома. Глеб с потерей во время своего холостяцкого бездомья ружья царских времен, доставшегося ему от отца, совсем охладел к охоте, да и раньше охотился в основном по необходимости — мальчишкой во время войны и в геологических партиях. Ставить петли считал нечестным. Так что зайца мы ели лишь однажды на Новый, 1974 год: его принесла и положила на крыльцо наша собака Дик. Наш дом крайний в распадке, а потому к нам наведывались и медведи. Один из них задрал теленка у соседей. Однажды нам пришлось вернуться из похода за смородиной, что росла недалеко от дома по ручью, — навстречу бежали женщины: «Не дает ягодку Миша, ругатся!»

Глеб иногда винил себя в том, что стал родоначальником нашествия на Порт Байкал дачников. Но как могли повлиять писатели, художники, среди которых вроде и охотников не было, на всю экосистему округи?

Я сразу поняла: все мои упования на тихую жизнь, на возможность видеть Пакулова наконец за письменным столом — пустое. В первый же свой приезд в Иркутск он наприглашал кучу народа. В то время даже хлеб приходилось привозить из Иркутска. А гости, за редким исключением (Вампиловы, москвичи Вороновы), привозили только водку. Выручала рыба.

Ох, сколько «всяких и невсяких» у нас гостили, иногда и подолгу, уже не припомню. Иногда я чувствую себя виноватой перед мамой, которая большую часть своей «дачной» жизни простояла за плитой.

Толком и не помню, кто из писателей когда приезжал, а потому буду писать о людях, которые запомнились, а еще о животных — какой смысл жить в деревне (а к тому времени от густонаселенного рабочего порта Байкал осталось лишь название), в которой не мычит корова, не поют петухи, не лают собаки, не придет лошадь и не положит свою большую красивую голову на штакетник ограды, ожидая от тебя куска хлеба с солью? Все это еще было. Мы уехали из Молчановской пади тогда, когда из всей этой живности остались лишь собаки.

2.

Глеб, хоть и не сразу после покупки дома на Байкале, решил взяться за что-нибудь более солидное, чем небольшая повесть «Ведьмин ключ», напечатанная в 1970 г. в журнале «Ангара», детские повести «Горнист Чапая», «Девочка Лея» и «Тиара скифского царя», вышедшие отдельными книжками. Он решил, что это будет историческая повесть или роман. Я советовала ему закончить поэму «Поле Куликово», пролог к которой неоднократно издавался как самостоятельное стихотворение. Продолжать поэму он не стал: Блока не переплюнешь. Он собрался писать о том, что ему неоднократно снилось. А сны были из истории — это разные вариации одного сюжета: он видел сражение на плоской (что с историей архитектуры Древней Греции не согласуется) крыше большого античного храма, где русские совместно со скифами, вооруженные только короткими мечами, после долгого боя все-таки сбросили с крыши греков. И сам он был воином, а после окончания схватки становился ногой на акротерий (это такое украшение на углах античных храмов), отталкивался от него и долго летал над местом боя: он летал во сне всю жизнь. (Летал во сне и Валентин Распутин, что он и описывает в повести «Наташа»: там он летает над крышей нашего байкальского дома.) Глеб, как и Блок, был уверен, что мы со скифами ближайшая родня. Придумать сюжет ему большого труда не составляло, а вот одеть все это живой плотью — одной фантазией не обойдешься. Пришлось много читать. Помню, сборы были долгими. Белую бумагу он очень не любил, и кто-то, кажется писатель Сергей Иоффе, дал ему толстую стопку сероватой, мягкой и теплой по тону бумаги, которую он сшил, нашел кусок синего дерматина и сделал обложку. Вот за таким занятием его однажды застал Александр Вампилов. Передняя нашего байкальского дома делилась на два пространства только печью, а потому их разговор я в общих чертах могу воспроизвести. Вампилов спросил Глеба, для чего он приготовил такую толстую тетрадь. Не иначе задумал написать роман века?

Это будет повесть или роман, как получится, мне интересно знать корни, истоки — «откуда есть пошла Русская земля».

А кому это еще будет интересно? Какие корни? Давным-давно сгнили эти корни, опять начнешь фантазировать насчет всяких скифских тиар? Кончай ты с этой историей.

Этот роман — «Варвары» — выходил солидными тиражами дважды в Иркутске и трижды в Москве (в лихие девяностые два раза так называемым контрафактом).

Конечно, творческие устремления у них начисто не совпадали. Вампилов вовсе не приветствовал историко-романтические пристрастия Пакулова. Он не признавал того, что, как писал С. Зотов в журнале «Наш современник» по поводу пакуловской «Гари», сегодняшние вопросы можно ставить на любом, в том числе и на историческом материале, так как «ничего не меняется в характере человека и сильные характеры всегда прекрасны». Вампилова не интересовала русская история вообще и история как литературная тема в частности — в этом смысле Вампилов не «почвенник». Глеб знал и чувствовал Вампилова, а главное, любил его, поэтому никогда не объяснял такую творческую позицию Вампилова его «нерусскостью», хотя кое-кому это и приходило в голову. Однажды в веселой компании режиссер Георгий Гаврилов решил вслух порассуждать, какого же Вампилов роду-племени: по творчеству русский европеец, а по крови полубурят. Вампилов долго терпел эти генеалогические разборки, затем встал и с глазами, налитыми яростью, обратился к Гаврилову: «Запомни, я — монгол». Видимо, судьбу своего отца, расстрелянного за панмонголизм и принадлежность к знатному монгольскому роду, он никогда не забывал. Наблюдая грустного Вампилова, а он чаще всего и был таким, я почему-то вспоминала И. Бунина, который свойственную ему «грусть без объясненья и предела» приписывал своим монгольским корням.

У каждого писателя свои причины и темы, которые не дают спать по ночам. В середине восьмидесятых годов Глеб Пакулов ночью в доме на Байкале на обоях записал стихи, которые ему приснились:

Ой ты, Русь, ты моя неизмерная!
Песни-стрелы куда домечу?
Гаревую тебя, нерассказанную
С тех до этих времен волочу.

А Вампилов жил современностью, судьбой и помыслами сегодняшних русских мужчин и женщин и мог на легком, казалось бы, фарсовом материале ставить серьезные проблемы.

Глеб знал с первой встречи с Вампиловым, особенно после читинского семинара, что не у всех, конечно, но у многих из писательского окружения было особое отношение к Сане. На читинском семинаре 1965 г. Пакулов с Вампиловым оказались в одинаковом положении: у них не было публикаций. Но Марк Сергеев и Борис Костюковский, вспомнив, что в серии «В помощь художественной самодеятельности» вышли какие-то миниатюры Вампилова, обшарили все библиотечные и клубные подвалы Читы и нашли-таки то, что искали. У Глеба к этому времени была написана повесть «Ведьмин ключ», в 1964 г. в знаменитой серии «Бригада» была опубликована подборка «Славяне», в которую вошли две поэмы, стихи. Стихи понравились, но Пакулов, как известно, привез с собой пьесу, наскоро переделанную для ТЮЗа из детской повести «Горнист Чапая». Безалаберному Пакулову никто даже не напомнил об издании «Славян», которое было, кстати, и у Филиппова, одного из авторов «Бригады» и организаторов семинара. В результате прием Пакулова в Союз писателей затянулся на целых десять лет. Глеб был чужой тому клану писателей, которые в то время всё и определяли, — об этом после гибели Вампилова предупреждал его Вячеслав Шугаев.

В стремлении же посадить Вампилова на божницу позже стали доходить до смешного. Заведующая Домом-музеем Вампилова в Кутулике по каналу «Культура» рассказывала: когда лодка перевернулась, Вампилов поплыл, но, зная, что друг не умеет плавать (это после амурского детства и пятилетней службы на флоте!), вернулся, чтобы прицепить руки Глеба к лодке, и затем снова поплыл к берегу.

Поймешь О. М. Вампилову, вдову драматурга, которая сетовала в «Комсомолке», что в Иркутске сделали из Вампилова идола. (Ольга Михайловна, я надеюсь, не читала так называемый «синопсис» сценария фильма о Вампилове «Облепиховое лето», где трагедия случается по причине того, что «у жены Вампилова и Глеба, его лучшего друга, завязываются странные отношения… Вампилов садится в лодку с другом, чтобы поговорить о том, что с ними происходит. Лодка переворачивается». Лодка перевернулась, вероятно, от накала страстей. До такого еще никто не додумался! Протест сценаристам выразили я и
И. А. Прищепова, те обещали сценарий изменить, но оставили за собой право на вымысел. Посмотрим!)

А плавал Глеб прекрасно, потому-то и крикнул ему Саня: «Плыви!» Но Вампилов не подумал, что у Глеба высокие тесные болотные сапоги, он снять их в воде не смог, они тащили вниз — вот и все. Я часто думаю: купив эти сапоги, я спасла Глеба или усугубила все дело? Ведь Глеб мог бы помочь Саше. Да что теперь о том размышлять...

Мне тяжело вспоминать о Вампилове, и я мало чего хочу прибавить к тому, что уже писала о нем. Да и вспоминается все какими-то клочками. Помню, под вечер Глеб (это было совсем незадолго до гибели Саши) встречал семью Вампиловых с парохода. Ольга с Леной пришли домой, а Глеб с Сашей долго оставались на берегу и пришли уже затемно — трезвыми, что приятно удивило, но какими-то тихими и грустными. Позже Глеб рассказал: Саня со слезами на глазах говорил о том, как непорядочно повел себя знаменитый московский режиссер (не стану называть его имени, он потом прилюдно каялся — недопоняли, пропустили и т. д.). Вампилов договорился с ним о встрече по поводу постановочных перспектив «Утиной охоты». Режиссер велел говорить, что его нет в театре. Вампилов решил подождать, когда тот вернется, но вскоре увидел его выходящим из театра. Больше Вампилов к нему не обращался. Страшно подумать, сколько унижений, обид претерпел Вампилов, предлагая свои пьесы в театры. Неужели надо было умереть, чтобы вдруг открылись все их достоинства?

Тяжелыми были его предсмертные дни, настолько душевно тяжелыми, что Вампилов из боязни самостоятельно не справиться обратился к известному в Иркутске психиатру за помощью. Тот ему посоветовал идти в церковь. Это было, по словам врача, приблизительно за две недели до гибели Вампилова. Был ли он в церкви — не знаю. Смутно припоминаю, что собирался креститься. Он к этому, судя по «Старшему сыну», был готов.

Вампилов, несмотря на молодость, имел очень трезвое представление о жизни и не ждал для себя благоприятной писательской погоды, а действовал, проявляя, на мой взгляд, некоторое нетерпение в устройстве своих пьес, но при этом сноровку и даже артистичность, когда, особенно у чванливых москвичей, подвергался всяческой проверке. Саша рассказывал, как однажды во МХАТе Олег Табаков пристально поглядел на Вампилова и церемонным жестом, но при этом изощренно и витиевато матерясь, стал приглашать его сыграть в шахматы. Вампилов принял вызов и так цветисто ответил на его приглашение, что сыграли всю партию в гробовом молчании.

Недавно мой племянник Алексей вспомнил лето не то 1971-го, не то 1972 г., когда он был на даче в одно время с Леной Вампиловой. Лена вынесла из дома книжку с картинками, села на крыльцо, полистала, нашла нужную сказку и стала вслух ее читать. Читала она бегло. Когда надоело, передала книгу Алеше, и тут выяснилось, что он не умеет читать, а они ровесники. «Я до сих пор не могу забыть ее взгляда, — вспоминает племянник, — столько в нем было презрения, что я ушел в огород и там от злости поплакал».

Мы сидели на завалинке, Глеб заметил:

Девочки быстрее развиваются, с ними, наверно, интереснее? Хорошо, что у тебя девочка!

У меня их две, — услышали мы в ответ, но удивились не самому известию, а тому, что Вампилов обмолвился о том, что тщательно скрывалось.

Многие знали, что у него дочь от артистки ТЮЗа. Судьба девочки могла бы заинтересовать Фонд Вампилова — хотя бы потому только, что этот факт биографии драматурга был, я уверена, совсем не пустым звуком для него при жизни. Но уж очень Фонд Вампилова заботится о стерильности образа писателя. А он, как и Сарафанов в лучшей, судя по современной постановочной истории, из его пьес «Старший сын», монахом не был.

О гибели Вампилова написано много небылиц, и мне до конца жизни их не опровергнуть, а потому я и не собираюсь этого делать, тем более что об этом провела настоящее исследование Ирина Александровна Прищепова, литератор из Порта Байкал, и результаты его опубликованы. Но как забыть визит одного писателя, который пришел к нам домой и сказал: «Знаешь, Глеб, ходят слухи, что в лодке вы с Сашей дрались». Глеб вытаращил глаза, а посетитель спросил: «А почему тогда одна щека у Вампилова содрана?» Глеб растерялся на миг, в это время я широко открыла дверь и выпроводила посетителя вон. А щека у Саши, действительно, была содрана: ведь его везли в полуторке на голом полу. Много было чего — писать не хочу. Только крепкая казачья закваска, добрые люди да мое терпение, говорю это без ложной скромности, помогли Глебу потихоньку прийти в себя. Но срывы были, и тяжелые. Как-то, а прошло уже года два с той августовской ночи, Глеб мне говорит: «Ты думаешь, там, вцепившись в лодку, я только к толпе на берегу взывал? Я к Нему взывал. Пусто там». Я не заметила, как он вышел в другую комнату, взял Библию 1956 г. издания, вышел в сени, положил ее на порог и стал с остервенением рубить. Услышав стук, я выбежала в сени и не помню, как отобрала ее.

 

На страницах рукописи «Глубинки» я нашла такие строки: «22—29 декабря — черные даты — отказано в приеме в Союз. Что им еще? Надо писать, презрев завистливых графоманов. Не член — ну и хорошо. А Ж. — член, а Ш. — членище… Грохануть бы что-нибудь серенькое, но в словесах гремучих о БАМе. Пойдет. Примут — нуждишка отбежит, хату, глядишь, дадут… Гроханул бы, да Богородица не велит… Отовсюду гонят, нигде не принят, секретариат не помогает, денег нет. Надо толкаться, а где взять острые локти… У меня никогда не было квартиры с теплой водой. 47 лет — а что?»

Поздняя приписка: «Ты был счастлив, Глеба, а не замечал! Всего-то 47 лет!» Приписка сделана в конце восьмидесятых годов, когда на нашу семью навалились беды: на него, поскольку я работала и даже ездила по долгу службы на всякие ФПК и семинары в Москву и Ленинград, легла забота о моей маме, которая в полном параличе пролежала четыре года. А незадолго до этого Глеб по собственной доверчивости и глупости (точное слово) попал в переплет: сосед втянул его в разборки с браконьерами. История противная, совсем не такая, как ее представил суд. Втянув Глеба в эту авантюру, сосед рассчитывал на заступничество за Глеба братьев-писателей, особенно В. Распутина. Он да отец писателя Владимира Карнаухова, действительно, вытащили Глеба из этой истории.

А вообще Глеб везучий человек. Он и родился-то случайно. Старший брат его, Сергей, дал матери деньги и настаивал на аборте, ведь голодное время, недавно от голода в семье умерла трехлетняя девочка, у матери после потери дочери случился инсульт, да и вообще брат, а ему было уже за двадцать, считал все это неприличным. Привезли мать в районный центр, а там ремонт и принимают лишь рожениц. Мать нашла, что это судьба, и родила вот такого Геннадия-Глеба. В семилетнем возрасте он упал, гоняясь за махаоном, со сплотки — разошлись бревна, и он оказался под ними, взглянул вверх и не увидел просвета. Его хватилась сестра Неля, поднырнула под плот и бездыханного вытащила на берег. Еле откачали. А сколько раз, работая в Сосновской экспедиции, он падал с вертолетом во время геофизической съемки! Самый же удивительный случай произошел в Читинской области: во время одного из маршрутов он свалился со скалы, сколько времени пробыл без сознания — неизвестно. Очнулся и увидел, что голова его лежит меж двух больших, отшлифованных временем острых сучков повалившейся когда-то сосны.

Судьба его зачем-то хранила.

Когда в нашем доме было большое нашествие гостей, как, например, во время какого-то совещания московских и сибирских писателей в 1975 г., мы с мамой старались уехать в город: лицезрение этой ватаги ничего приятного не сулило, да и гостям надо дать свободу. Разговоров, воспоминаний об этом гостевании было много, но мне запомнился рассказ Валентина Распутина, которого мы с мамой встретили на пристани в Листвянке: он ждал автобус в Иркутск, а мы переправу в Порт Байкал. Он стал расхваливать нашу кладовую, мощную, прямо-таки крепостную дверь в нее и сусек-сундук, на котором ему пришлось провести вторую половину ночи. Дело в том, что, сколько бы гуляки ни запасли водки, ее же все равно не хватит, а купить там спиртное даже и днем было трудно. А до утра дотянуть как-то надо. Валентин ночью тайно взял несколько бутылок, закрылся на засов в этой крепости-кладовке и улегся на сусек. Пропажи хватились, стали ломиться к нему в кладовую, но ничего не вышло. Когда все успокоились и ушли в дом, Валентин открыл тихо дверь, выкатил бутылку. Она стукнулась о порог веранды, писатели с радостным гиком кинулись к ней, Валентин успел закрыться. Так он им выкатил бутылок пять. Ночь простояли.

Несколько лет спустя от Виктора Астафьева я слышала об их утренних страданиях, о том, как он, а также Евгений Носов, Владимир Соколов, Петр Реутский и другие лежали вповалку в нашей большой комнате. Пришла Нелли Матханова. Виктор Петрович говорит:

Че стоишь, помогай Глебу уху варить!

Он и сам справится!

Так хоть картошки ему почисть!

Ну нет, я недавно маникюр сделала!

Ну тогда ложись рядом!

Это мог сказать, конечно же, только Виктор Петрович.

Бывал он у нас несколько раз, и дважды с Марьей Семеновной. Второй его приезд с женой мне особенно запомнился: они заехали к нам в 1977-м или в 1978 г. после Улан-Удэ, где Марью Семеновну приняли в Союз писателей. Марья Семеновна была больна, ее незадолго до этого кусал клещ, да и вся эта процедура с приемом подточила ей нервы. Она с неделю пролежала в коридоре, на старинной кровати со всякими шишечками и загогулинами, на сенном матрасе — эта кровать была любимым местом Виктора Петровича. А еще ему нравилось, что строитель нашего дома носил фамилию Потылицын: это девичья фамилия матери Астафьева и любимой бабушки. Много чего было приятного: Виктор Петрович читал кое-что из своих «Затесей», которые писал всю жизнь, смешно рассказывал о ежегодных посиделках с фронтовиками в коридорах медкомиссий, где очень серьезно проверяли друг друга на предмет — не отросли ли у кого руки-ноги и не прозрел ли у кого стеклянный глаз за прошедший год? А какое удовольствие было ходить с ним в лес, где каждую травинку он знал по имени-отчеству!

После того как Астафьев переехал в Красноярск, особенно после того как он прочно, своим домом угнездился в Овсянке, к нам на Байкал он, кажется, не приезжал. Глеб с ним встречался в Иркутске лишь однажды на декаде советской литературы в 1985 г.

Всяким вспоминается Астафьев. Этот человек получил от Господа Бога столько даров, что хватило бы и на десятерых: блестящий рассказчик, потрясающий певец (я, любительница поспать, просыпалась рано, выходила на крыльцо слушать его пение с лодки, когда поутру у Шаман-камня они рыбачили с Глебом). У него был хороший голос, но главное, пел он с душой. К русской песне он относился трепетно. Помню, на веранде, где мы в основном и сумерничали, иногда и под водочку, запели про Стеньку Разина, и кто-то из гостей (а их было много, всем был интересен Астафьев), войдя, что называется, в раж, решил доставить удовольствие любителю крепкого слова Астафьеву и переиначил слова песни, вставив крепкое ругательство. Надо было видеть Астафьева! Глеб наутро сказал мне: «С таким лицом он, наверное, в атаку ходил». Хотя непечатные слова Виктор Петрович употреблял невзирая на лица, и звучали они как-то беззлобно и без выпячивания, так, вставные словечки. Рассказывал, как однажды в Праге в их Союзе писателей разговорились о белочехах. Чехи утверждали, что они сделали много чего хорошего и сибиряки должны их добром поминать. «Да, поминают, …, и песню сложили: “На нас напали злые чехи”, …, “село родное подожгли”, …!» Хорошо поговорили.

Глеб, в отличие от многих, никогда не домогался писательского покровительства Астафьева, его отношение к нему было совершенно бескорыстным и дружеским. То, что произошло с В. П. Астафьевым к 90-м гг., понять трудно, хотя многие черты его характера, врожденные и благоприобретенные, предопределили, на мой взгляд, его повороты и блуждания. Он привык к тому, что люди должны быть просто счастливы, оказывая ему внимание и почести. С каким возмущением (это было приблизительно в 70—80-х гг.) он рассказывал о том, как при переезде в Красноярск ему посмели не принести к поезду ключи от квартиры, а попросили пожить в гостинице — через две недели квартиру доделают. Мне хочется думать, что на его умонастроение, помимо российских неустройств, повлиял первый инсульт, ведь известно, как мозговые неполадки могут изменить характер. С такой злобой вещать о вечном пьянстве, рабской душе русского человека, дойти до желания «потопить в крови красно-коричневых», от которых он получил все мыслимые и немыслимые награды и почести, — все это пахнет клиникой. Мне так думать легче, читая письмо В. П. Астафьева к Л. И. Бородину от февраля 2000 г., где он описывает случай к тому времени уже двадцатипятилетней давности.

Вот что он пишет:

 

А на пути в вампиловский дом пробовал меня утопить погубитель Саши Глеб Пакулов. Это мы на лодчонке вышли на волнорез, и Пакулов запаниковал. Ожидал, что на выходе волна меньше. Фронтовик, опытом богатый, я показал ему кулак. И начал указывать рукою, чтобы он не пер дуром на волнорез, а помаленьку, полегоньку сваливал с волны на волну и к берегу спокойно рулил. Когда подвалили к берегу, он был бледен и мокр от напряженности, я ему внятно сказал: «Тебе что, твою мать, Вампилова мало?»

 

Как хорошо, что Глеб этого не слыхал, спасибо Леониду Бородину.

А вот что рассказал мне утром Глеб об этой поездке. Действительно, при выходе на Ангару из Байкала их встретила крутая волна, но не настолько, чтобы повернуть назад, как того хотел Астафьев. Лодка вошла в Ангару, Глеб сбавил скорость и, как обычно в такой ситуации, решил идти «сидя на волне». Глеб это хорошо умел: не раз на Байкале попадали в шторм. Так и стали продвигаться к дому. Глеб не ожидал, что Байкал так панически может подействовать на фронтовика: Астафьев стал выхватывать у него руль, орать, материться. Но руль Глеб не выпускал. Причалили к берегу, и Глеб ему высказал: «Какого … ты руль хватал? Хватит с меня Вампилова». Глеб корил себя всю жизнь, что за рулем в тот злосчастный вечер сидел Вампилов. Вот так Пакулов «пробовал утопить» Астафьева.

К слову сказать, в такую же, если не более опасную, ситуацию попал с Глебом Владимир Крупин. Они плыли из Порта Байкал в Листвянку и напоролись на низовку, которая налетает внезапно и вмиг поднимает волны-горы. Такой стихии они не ожидали. «Неслись на маленькой лодчонке по глубоким ущельям между волнами», — вспоминал позднее Крупин. А тогда он молча молился. Долго ветер таскал их вдоль берега, наконец удалось причалить. Выйдя на берег, Крупин спросил Глеба:

Ты крещеный?

Собираюсь.

Отыскали глазами церковь в Николе, нашли батюшку, и Крупин приобрел себе крестника, неуемного Глеба Пакулова.

3.

А теперь, как говаривал протопоп Аввакум, на первое возвратимся.

Рыбачить, принимать гостей, ходить в лес за грибами, совершать лодочные походы вдоль берегов «протяжения» (так местные называли Кругобайкалку) — все это было. Но почему-то, уже распрощавшись с дачей, в городе Глеб чаще всего вспоминал время, когда он работал над «Варварами», «Глубинкой», «Останцами» и начал работу над «Гарью», хотя на Байкале была написана лишь первая страница романа о протопопе Аввакуме. Эта несчастная страница мозолила мне глаза целую вечность и напоминала о талантливом писателе Евгении Суворове, который несколько лет таскал с собой и всем показывал тетрадку, где крупным почерком, на добрых пол-листа, была написана лишь одна фраза: «Имярек (не помню имени. — Т. Б.) каждое утро просыпался с чувством, что что-то должно произойти, но ничего не происходило». В какой рассказ он ее наконец приспособил — не знаю. Мне иногда кажется, что известная «леность» этих талантливых писателей, Е. Суворова и Г. Пакулова, определяется тем, что честолюбивые устремления того и другого можно было измерить лишь в микродозах. Первая страница у Глеба в неизмененном виде вошла в роман, все остальное дописывалось в городе, когда мы с дачей уже расстались.

А на даче, когда он наконец решал, что просится перо к бумаге, ему хотелось быть одному. Тогда мама уезжала в город, забирала с собой малыша Кешку и кота Ерофея, а большая собака-лайка Дик оставалась с Глебом (жила в соломе под верандой). Я, смотря по расписанию моих лекций, иногда приезжала к Глебу, привозила книги, которые были нужны для работы, и продукты, никто меня не встречал: связи не было, добиралась по кромке льда из «Рогатки» в Порт, часто под раскаты трескавшегося во всю байкальскую ширину льда. Не однажды меня хватала низовка и утаскивала вместе с тележкой в торосы, верховик меня миловал — много людей он смыл в исток Ангары. Не могу поверить, что это было со мной. Зимой 1974/1975 г. мне повезло: кафедра позволила выполнить годовую нагрузку за один семестр, а второй семестр посвятить диссертации. Эту зиму мы провели вместе: я закончила диссертацию, а он — «Варваров». А в одиночестве в байкальском доме Глеб не бывал никогда. Помимо собаки, его навещала мышка. Глеб, бывало, положит хлебных крошек на валенки, в которых всегда ходил в нашем большом — не натопишь — доме, мышка придет, поскребет валенок, залезет на носок, крошки погрызет и не уходит, сидит, пока хозяин не встанет. Мышку звали Женей. С этой мышкой Глеб дружил три года. Прилетала несколько лет подряд красавица ронжа, синички были всегда. К нашему дому примыкал огород в девятнадцать соток, соседи выкашивали его, пока держали корову, потом Глеб сам косил двор и возле окна, где стоял письменный стол, ставил стожок, разбирал часть забора — приходили две лошади и не уходили до зари: хрумкали сено, вздыхали, терлись шеями, тоненько ржали. В лунные ночи они казались фиолетовыми.

Одну встречу с лошадьми я вовек не забуду. Мы со щенком, его звали Отрок, пошли через болото в гору за черникой. Отрок бежал за мной и вдруг так панически, громко и жалобно закричал: видимо, его укусила болотная крыса. Я бросилась к нему, взяла на руки, прижала к себе и стала успокаивать. Вдруг услышала за спиной страшный топот: на меня бешено, разметав гриву и раздув ноздри, летел с горы конь. Мы с Отроком от страха окаменели, а жеребец, видимо, понял, что малыша никто не обижает, резко затормозил, глубоко пробуровив копытами болотную землю, и остановился перед нами. Как мы смотрели друг на друга! Конь отвернул голову и ушел. Я до сих пор не знаю, кто тут из нас «братья меньшие».

С воронами, а их было множество, дружил писатель Николай Павлович Воронов. «Они же знают, что мы родня. Птица умная». Вороновы были чудесной семьей. Жена его, Татьяна Петровна, была настоящая русская красавица, с пучком светло-русых, слегка вьющихся волос. Я не знаю женщину, которой бы так шли русские павловопосадские шали — их у нее было множество. Вороновы появились у нас вскоре после публикации знаменитого романа «Юность в Железнодольске», где Николай Павлович описал свою рабочую юность на одном из заводов Магнитогорска. Описал не так, как надо, и его имя тогда склоняли рядом с именем Твардовского, роман напечатавшего. Николай Павлович не был заядлым рыбаком, хотя рыбачить пытался. Он любил походы, они с семьей облазили все окрестности — ходили на Кругобайкальскую дорогу, посещали ближние тоннели, но особенно любили лес. Уральский деревенский человек, Николай Павлович устраивал нам познавательные экскурсии, открывал много нового.

Вот и ворону он каким-то непонятным образом и очень быстро приманил. На его ласковый призыв: «Воронуша, Воронуша!» — птица мгновенно откуда-то прилетала, садилась на ветку у веранды и ждала подношения. А еще Воронуша замечательно передразнивала смех Татьяны Петровны и таскала специально положенные Николаем Павловичем блестящие штучки, обертки от конфет, пуговки.

Я совсем не удивляюсь уму животных и птиц. Вороновы любили Кешку — «замечательно умную собачку», как определил его В. Астафьев в воспоминаниях о Вампилове и Байкале. Кешка был просто гений в собачьем царстве, многое, что он умел и знал, выглядит при описании неправдоподобно: в городе он ездил к своей подружке на трамвае (кондукторы его знали), по просьбе Татьяны Петровны танцевал, чихал, доставал из кармана сахар, ложился и «крепко глазки закрывал» и др. И умер достойно — погиб на Байкале в весенних любовных баталиях с местными волкодавами.

В Москве Н. Воронов был близок со многими писателями, хорошо и всегда по-доброму рассказывал об А. Твардовском, В. Шукшине (даже после его кончины занимался сбором денег для какой-то бедной актрисы, имевшей дочь от Шукшина).

Николай Павлович много сделал для Глеба: первое издание «Глубинки», хоть и изрядно исковерканное, в 1981 г. вышло не без его участия. Работая в Ленинке над «Гарью», Глеб останавливался у него в Москве. Н. П. Воронов был автором не менее двух десятков романов, подписал вместе с В. Распутиным «Письмо 74-х». Советский патриот, он в «либеральные» времена стал абсолютно не «медийной» фигурой. Почему-то и в «Нашем современнике» мы его имени не встречали. Восьмидесятилетний юбилей писателя отметила не Москва, а родной Магнитогорск.

 

Когда началась война, Глебу было одиннадцать лет. В самом ее конце, после завершения учебы в Благовещенском речном училище, на пароходе «Профинтерн» он ходил по Амуру и Сунгари, возил грузы и пленных японцев. Однажды «Профинтерн» налетел на японскую мину, которые во множестве плавали по Амуру. Японцы были рядом все детство, часто устраивали стрельбу с другого берега Амура, от японской мины, что застряла под мостом, погибли дети, одноклассники Глеба. Тревога не покидала жителей села Усть-Ивановка: опасались переправы японцев через Амур. И только после Сталинградской битвы вздохнули с облегчением: уже не нападут. Три брата Глеба воевали, один из них, Костя, в конце 1941 г. сгорел в танке. Отца, Осипа Ивановича, в армию не взяли: ему уже шел шестой десяток. Все заботы о семье легли на него, охотника, огородника. В память об отце, который умер в 1976 г., Пакулов стал писать «Глубинку», не надеясь на ее счастливое издательское будущее. В это время выходило много прекрасных романов о войне самих фронтовиков, тема тыла еще не была так актуальна. И действительно, «Глубинка» в начале 80-х гг. не имела того резонанса, как сейчас, — всему свое время. Помню, после выхода в 1981 г. в Москве «Глубинки», где в основу сюжета была положена семейная история Пакуловых, Глеба упрекали, что это он себя так разукрасил, прямо пай-мальчик. Костя, конечно, немного Глеб, но ведь повесть или роман — это сочинительство. «Если бы я писал себя, — говорил Глеб, — то смешал бы Котьку с Ванькой». В повести эти два человека живут отдельно, хотя в жизни Глеба благоразумный Котька неразлучен с шалопаем Ванькой.

Падь Молчановская, где стоял наш дом, — это Россия в миниатюре, разделившая судьбу страны: в революцию она приняла переселенцев, бежавших и от белых, и от красных из Центральной России, в Великую Отечественную — беженцев с Украины. В 1937-м из распадка навсегда уводили мужиков, преимущественно японских шпионов, один из которых, муж нашей соседки Татьяны Васильевны, рабочий рыболовецкого колхоза, не умел ни читать, ни писать. Старожилы порта Белянушкины рассказывали о латыше, председателе поссовета, который каждую ночь, перед тем как выполнить очередную разнарядку по шпионам и диверсантам, ходил по берегу со своей собакой, и наконец душа его не вынесла — он застрелил и собаку, и себя.

А в лихолетье девяностых в Молчановке не осталось никого из коренных жителей. Теперь это дачный поселок.

В основу повести «Останцы» Пакулов положил бывшую у всех на слуху историю двух молчановских парней, которые воевали в одних частях, и рассказал о том, как страшно и по-разному война для них закончилась. Есть там персонажи вполне узнаваемые. Узнаваема и природа, быт. Жаль, что эта интересная и сложная по психологическому рисунку повесть издавалась лишь однажды, тиражом в 500 экземпляров — в Иркутске в 2002 г.

Неизменным спутником Глеба в Молчановке стал Николай Иванович Есипенок, добрейший человек, первый издатель его детских книжек. Николай Иванович приобрел домик на берегу Молчановской пади. С ним Глеб рыбачил не только на Ангаре, они выходили и на какую-то красивую ночную подводную рыбалку на Байкале. Привозили ли они рыбу — не помню, но разговоров о сказочной красоте подводного царства было не переслушать. В его гостеприимном доме, так удобно стоящем у самого входа в наш распадок, всегда (как и сейчас) было много народа: коллеги из издательства, авторы, друг и однокашник, знаменитый фольклорист, исследователь сказок, быличек, песен Восточной Сибири Валерий Петрович Зиновьев с семьей. Николай Иванович не однажды составлял компанию Валентину Распутину в походах за ягодой, а далеко не каждый, кто хоть раз ходил с Распутиным в лес, отваживался стать ему сопутником вновь. Этот «сохатый», как называл его Глеб, шагал легко, мощно раздвигая ветви длинными руками, — не всякий за ним угонится. Глеб, наевшийся забайкальской тайги в пору работы геофизиком в Сосновке, к тому же не любивший собирать ягоду, был лишь извозчиком.

Глеб и Коля были полными противоположностями, наверное, потому им хорошо дружилось. Порывистый, непредсказуемый Глеб и спокойный, основательный Коля дополняли друг друга. Глеб любил подшучивать над медлительностью Коли. «Ну, слава богу, показался кончик Колиной удочки — через полчасика и сам явится!» Это когда они на рыбалку собирались. Но зато в ситуации форс-мажора Коля действовал споро и без лишних движений.

В один из июньских дней, кажется, 1979 г. Глебу с Николаем Ивановичем пришлось наблюдать печальную картину. Лето выдалось на редкость ненастное, дней десять не было солнца, лил дождь, и слетки стрижей, которые кормятся насекомыми на лету, падали от голода — берег был усеян их мертвыми тушками. Глеб пришел домой мрачный, лег спать. Эта картина его долго мучила. И, поскольку он уже серьезно думал об Аввакуме, в этой картине он нашел ассоциации с судьбой и жизнью протопопа. Мне сказал: «Ведь стриж вроде обычная птица, а как это прекрасно — сама его жизнь возможна лишь в полете. Так и Аввакум. Его жизнь возможна лишь в духовном полете». Потом добавил: «Да и сама смерть — духовный взлет». Мне кажется странным, что гибель птиц нигде в романе не упоминается.

В 1970 г. в Советском Союзе и в других странах по решению ЮНЕСКО отмечалось 350-летие со дня рождения великого русского писателя протопопа Аввакума. Вышло его «Житие». Глеб вначале заинтересовался им как читатель, читал вслух и меня заставлял слушать самые захватывающие места. Примерно то же самое он делал при сборе грибов — ни за что не сорвет большой и красивый гриб, пока и я им не полюбуюсь в его родном, природном окружении. До 80-х гг. он не помышлял о романе. Это решение созрело, я думаю, с выходом «Жития» в Иркутске в 1979 г. в серии «Памятники сибирской литературы». (При моих частых поездках в Москву по делам диссертации лучшего подарка москвичам придумать было нельзя.) Я привозила ему книги из Москвы, делала в Ленинке ксерокопии статей и чувствовала, что с обилием литературы, которую я подбрасывала, к нему подступала робость — как выработать свой стиль, как преодолеть соблазн подражания Аввакуму, как сохранить некую писательскую нейтральность, объективность в обрисовке персонажей, не во всем симпатичных автору?

 

Маша, у нас в Иркутске случилось большое литературное событие: вышла из печати книга Глеба Пакулова «Гарь» о протопопе Аввакуме. Обещаю тебе ее прислать, заранее взяв у автора автограф.

 

Много воды утекло от начала работы над книгой до этого радостного сообщения замечательному русскому поэту Марии Аввакумовой от Владимира Петровича Скифа, всегда дружески расположенного к Глебу. Мария Николаевна ведет свою родословную от мятежного протопопа, и, естественно, это известие ее заинтересовало.

 

А «Гарь» я тоже ждала. Только ждала от Семеновой. Но твоя (от тебя), да еще с автографом автора! — бывает ли что лучше? Я пока не читаю, а после Пасхи возьмусь — тогда держись, Глеб Пакулов! Такого пристрастного читателя, как я, вряд ли случится: тут ведь совсем особый случай…

 

Прежде чем писать серьезную рецензию на «Гарь», Мария Николаевна по прочтении ее написала Владимиру Скифу: «Передай Глебу Иосифовичу привет и доброжелательство. Все-таки он молодец! Книге его предстоит долгая жизнь, хоть и не очень шумная, слава небесам».

Писалась «Гарь», в сущности, пять лет, с конца 1999-го по 2005 г., уже в новой квартире. Ее облюбовал сам Глеб, обустроил уютное рабочее место. Рядом жил Анатолий Байбородин, что было тоже удачей: он, православный, знал и староверов, сам был родом из тех забайкальских краев, где они жили, пытался тогда посеять сомнения у Глеба в полной правоте и непогрешимости староверов. Они много и небесполезно общались по этому поводу.

Анатолий Байбородин написал серьезные, я бы сказала, художественно-исследовательские очерки о романе «Гарь» и о Глебе Пакулове, где с чуткостью писателя разгадал его «по-казачьи горячий, гулевой, неуемный в талантах дух». Важно то, что Байбородин, сам знаток и ценитель русского слова, нашел в Пакулове «своеобычного и живописного художника, столь легко и безнатужно владеющего ярким образом и корневым народным говором» (Байбородин А. Вещее слово. О родове, судьбе и творчестве писателя Глеба Пакулова. «Сибирские огни», 2005, № 11).

 

О протопопе Аввакуме много чего написано, чтение затягивало, материал начинал давить. Пользуясь своим опытом исследователя, я убедила Глеба сделать что-то вроде тематического каталога. Глеб сделал коробку, картонками, как в библиотеках, наметил темы, отделы и по мере чтения заполнял их выписками либо просто указывал источники, где можно отыскать нужные сведения. Главное — наметил канву повествования. Последние два года были самыми трудными. Несколько дисциплинировало то, что роман по главам стали печатать в иркутском литературном журнале «Сибирь». И все-таки я вспоминаю это время как самое счастливое: раньше перерывы между написанием «Варваров», «Глубинки», «Останцов» были раздражающе большими.

Писал Глеб обычно остро отточенным карандашом, мелкими буквами, но к концу работы над «Гарью» буквы стали крупнее: подводило зрение, пришлось перейти на шариковую ручку. Он с иронией поглядывал на платиновый «паркер», подарок Распутина: таким позволительно писать, если замахнулся на что-нибудь не ниже, чем «Фауст». Написанное Глеб правил, затем перепечатывал на изрядно покалеченном «ундервуде» (машинка слетела с мотоцикла по дороге в Порт Байкал), опять правил и ждал меня с работы. Я с помощью Анатолия Байбородина освоила компьютер — как печатную машинку. Глеб с компьютером так и не примирился: он не мог понять тех, кто, как он говорил, чешет прямо на клавишах. Несмотря на то что я перепечатывала готовый текст, он все допытывался: слова-то разные, они вызывают разные чувства, а ты должна печатать все это с одинаковым нажимом? «Приспособилась, — говорю ему, — слова-то не мои».

Глеб Пакулов жил в докомпьютерном веке.

Бывало и так, что он просил перед компьютерной перепечаткой внимательно прочесть текст. Это означало, что ему там что-то не нравилось. По прочтении я, как правило, угадывала, где не удалось ему поймать нужную мысль или нужное слово, и перепечатка откладывалась.

А больше всего его заботил верный тон, верный, как ему это представлялось, стиль: писать современным языком — пропадает аромат эпохи, злоупотреблять архаизмами — читатель не вынесет, устанет. Об этом хорошо написала Мария Аввакумова:

 

Берясь писать о великом страдальце за древлее благочестие, Пакулов рисковал не выдержать невольного сравнения с самим автором «Жития…». Однако вышло не соревнование, а созвучие, сотоварищество. Собственно, задумано было рискованное предприятие — пройти сибирскими дорогами страстей протопоповых. Карта — в самом «Житии…». Надо было сопережить все заново. Что привело в музеи, архивы… и затянуло на много-много лет. Зато теперь мы видим объемные стереоскопические картины Сибири второй половины семнадцатого века, прекрасно выписанные портреты Пашкова с семейством и окружением, чуть ли не воочию зрим ребятишек Аввакумовых и светлой тенью скользящую по страницам романа Анастасию Марковну. А уж сибирские пейзажи и состояния природы выписаны с такой любовью и проникновенностью, что целыми страницами хочется перечитывать, чтобы насладиться языком писателя. В чем тут дело? Оказывается, «великий и могучий русский язык» по-прежнему велик и могуч под пером мастера. И способен творить чудеса. Вот как сотворил со мной: благодаря роману «Гарь» я пережила чудесное чувство — радость узнавания Родины своей через древлеотеческое слово.

Говоря об этом романе, никак нельзя умолчать о недавнем, еще теплом романе «Раскол» Владимира Личутина, над которым автор этого колоссального произведения тоже трудился много лет — шестнадцать. Территориально они не помешали друг другу. Личутин почти не коснулся первой — сибирской — ссылки Аввакума, тогда как Пакулов строит повествование в основном на этом периоде. Первое, что бросается в глаза при сравнении: оба писателя ярко явили как бы два разных словаря русского языка, но тот и другой волшебно прекрасны. Владимир Личутин дал волю голосу своих мезенских корней, вывернув наизнанку тамошний говор семнадцатого века. Поэтому «Раскол» бегло читать почти невозможно: нужен труд, время и словарь, даже мне, происхождением с Северной Двины... Факт есть факт: роман Пакулова я читала с большим энтузиазмом и удовольствием (Аввакумова М. Мы из того костра. «Тобольск и вся Сибирь», 2007).

 

Первое издание «Гари» вышло в издательстве «Иркутский писатель» в 2005 г. Второе — в Новосибирске в 2006 г. Эти два издания не содержали глав о патриархе Никоне, так как Пакулов собирался посвятить ему отдельную книгу. Вскоре понял — времени не хватит, решил о нем дописать главу, которая вошла во все последующие московские издания романа.

Первую рецензию на «Гарь» — «Великолепный роман Глеба Пакулова» — написал за две недели до кончины незабвенный Ростислав Филиппов. За две недели до собственной кончины Глеб Пакулов написал «Слово о Славе» для книги воспоминаний о нем. Писать ему уже было трудно. Все «Слово» — это запись нашего общего «а ты помнишь?». Вспоминали, я записывала, прочитывала ему, он кое-что подправлял, уточнял… Затем попросил бумагу, карандаш и написал свое, интимное, только им двоим понятное:

Во всякую минуту ты рядом. Мы стоим на росстани по разные стороны незримого отчерка, но руки наши сцеплены, мы вместе и долго — несть конца — безмолвно говорим о разном. Мнится — решись я написать о тебе на бездушной бумаге в прошедшем времени — руки необходимо разомкнуть, и ты для меня, живой, тут же отдалишься бесплотной тенью в ту вечно чаемую Обитель Воли Господней на небо, которую мы, невольники суетного мира, молитвенно выпрашиваем для себя: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли».

По настойчивому уговору тоже близкого мне человека я пишу эти необязательные строки, а ты, становясь зыбким воспоминаньем, отдаляешься и отдаляешься, оставив в моей распятой ладони преходящую теплинку бытия человечья. Прости. И до скорого.

 

Теперь уж не отдалятся — рядышком лежат.

Дома хранится «Гарь» московского издания 2010 г. с бумажной наклейкой, где рукой Глеба написано: «“Гарь”. Рабочий экземпляр. Не затерять! Глеб Пакулов». Понятно — это уже для меня. Дело в том, что в московское издание вкралось много всяких орфографических и смысловых ошибок, да и Глеб, в последний раз прочитав роман, сам решил что-то подправить, где-то сократить монологи, где-то, напротив, кое-что прибавить. Таких правок немного. Валентин Распутин по прочтении «Гари» определил ее в разговоре с Глебом «вещью значительной», но посоветовал убрать три строчки, которыми заканчивается роман. По его мнению, роман закончился словами «где утаилось до времени солнце». Глеб согласился. Строчки про «Аввакумовы пенешки», которые так нравились старообрядцам, были перенесены на форзац. Учитывая все правки, я в 2015 г. издала в Иркутске «Гарь» малым тиражом (100 экз.) в надежде, что к 400-летию со дня рождения протопопа Аввакума «Гарь» выйдет в этом исправленном и дополненном варианте.

Недомогание Глеба в последние два года мы приписывали летам и наследственности: отец и мать Глеба умерли от инсульта. Я как могла поддерживала его сосуды и сердце: просто поила, правда в меньших дозах, тем, что по совету врачей пила сама. Подточил его здоровье анафилактический шок от укола в зубном кабинете — пролежал в реанимации четыре дня. В одно июльское утро 2010 г. (у нас гостила в это время приехавшая из Ярославля Лидия Янковская, она намеревалась представить иркутской публике свою ораторию «Аввакум») Глеб вышел на кухню необычно желтым, с желтыми белками глаз. Карета «скорой помощи» увезла его в инфекционную больницу, где прямо сказали, что нам не повезло — это не гепатит. Пришел на помощь, как всегда, В. П. Скиф; знакомый ему врач областной больницы сразу определил рак второй степени в очень неудобном для операции месте — в печеночных протоках.

Хирург диагностического центра уверял, что даст пожить подольше тысячедолларовый шведский золотой стент и что некоторые живут с ним годами. Вшили этот стент. Глеб воспрянул духом и поделился со мной замыслом рассказа или повести — как сложится. Подробности я уже забыла, помнится только канва: два человека разного жизненного опыта, разного статуса потерпели жизненное фиаско, один в бизнесе, другой из-за семейных неурядиц. Да еще эта демократия, которую не приняли оба. Жили они в зимовьях, ничего не знали друг о друге, встретились случайно, подружились, в свободное время облегчали душу рассказами о превратностях своих судеб, о причинах, которые заставили их удалиться от людей. Рассказали друг другу и о том, что рядом с ними, видимо, живет и третий человек, горбун. Разглядеть его не удается: он сразу же исчезает, как только замечает, что его обнаружили. Есть такое поверье: с полуночи до утренней зари мы все остаемся без ангела-хранителя, он нас покидает, отправляется к Господу Богу и рассказывает Ему, как прошел день и что хорошего или дурного сделали его подзащитные-хранимые. И все дело в том, что горбуны (это и были ангелы-хранители, они прятали под одеждой свои крылья) совсем по-другому представляли Господу дела этих отшельников — все мерилось другой мерой. Вот как-то так.

Глеб быстро понял, что этот закордонный стент — такая же химера, как и российский, и жить ему осталось недолго. Прожил он еще четыре месяца. Смерть принял спокойно, меня утешал: «Перестань, Тома, ничего необычного не происходит». Исповедался и причастился. Он так хотел умереть дома, но умер в нашем убогом, хоть и обильном добротой хосписе. Но что поделаешь? Ежедневно ездить в онкологический центр, брать ампулу обезболивающего, делать дома укол и тут же отвозить пустую ампулу назад, чтоб выдали следующую, — на это уже не было сил.

Вспоминаю все как вчерашнее, а тому уже семь лет.

4.

Ловлю себя на том, что оттягиваю время, — лишь бы не писать в прошедшем времени о Валентине Распутине. Для меня он еще живой и, как прежде, их, Валентинов, два — молодой и московский. Молодой неотделим от Глеба, а московский чуть подальше, не виделись, бывало, по многу месяцев. И все же он был всегда рядом — его физическое присутствие было необязательным.

Знакомство наше состоялось в 1969 г., но наслышана о Распутине была. Я работала в музее с его одногруппником Альбертом Костеневичем, который ревниво следил за успехами сокурсника. «Распутин пошел в гору», — объявил он нам однажды, и все бросились читать вышедшую недавно повесть «Деньги для Марии». А тут вдруг приходит Глеб навеселе и приводит Распутина.

Валентин не скрывал, что в его жилах течет цыганская и тунгусская кровь, и в это легко можно поверить. Он любил бродить по городу, всегда, в отличие от Глеба, был легок на подъем — хоть по ягоды на 84-й километр Кругобайкалки, хоть в Японию. Впрочем, пространственное беспокойство и у русских в крови — аж до Аляски добрели.

Распутин, мне кажется, всю свою жизнь был сумеречным человеком, но при этом всегда имел вкус к шутке, розыгрышам. Однажды они с Глебом пришли домой под утро — с первым трамваем. Бродили по городу, а потом устроились с бутылочкой на ограждении фонтана возле цирка. Дома Глеба тошнило. Валентин объяснил: опыта нет, я-то, прежде чем запить водочку, побулькаю воду рукой, отгоню всякую муть, а он сразу хлоп полными горстями — и проглотил лягушку. Глеб говорит: нет, лягушки не слышу, она тоже любит выпить — уже бы квакала от радости.

Вот так «присбирывали», как говорила одна из распутинских старух, пока не угомонились.

Сразу же, как Валентин стал знаменитым и, главное, выездным, ему было в радость привозить из-за границы и дарить знакомым всякие диковины. Семья Стуковых удивлялась: откуда он узнал, что сын Валерия Стукова, тогда студент музыкального училища, не может купить какой-то мудреный мундштук для саксофона? Распутин привез его из Японии. У меня тоже много чего от Валентина: шелковый шейный платок с изображением европейских замков, косметичка с идиллическим пейзажем, веер с рыбками из Японии, какой-то шершавый — не выскользнет из кармана — синий кошелек. Нам, чухонцам, в диво, и ему в радость. А Глебу откуда-то привез спиннинг золотистого цвета с катушкой и набор всяких мушек, которые, попав в воду, начинали шевелить лапками, трепетать крылышками. Впрочем, ангарский хариус этого не оценил. А в другой раз привез японские часы. Глебу пояснил, что часы не простые, со встроенным чипом, позволяющим пройти на какой-то завод. Поедешь, дескать, в Японию, завод посети обязательно — не пожалеешь. И подгадай в обеденный перерыв.

А что там? — Глеб понял, что Распутин решил развлечься, и включился в игру.

В это время приходят гейши. А как мы с тобой гураны — сойдем за своих. У тебя будет шанс убить медведя. Там знаешь какая забота о персонале — не наше горе.

Так у гейш вроде другая специализация.

Ну-у, это когда было? Теперь демократия. Подрабатывают.

А успеют ли они за обеденный перерыв свой двенадцатиметровый пояс размотать?

Наловчились.

А ты сам-то много медведей убил?

Нет, — вздохнул Валя, — с меня экскурсоводы в штатском глаз не спускали.

Глеб всегда понимал, когда Распутин его разыгрывает, и лишь однажды остался в недоумении. Валентин повез его на дачу, что-то надо было ремонтировать. Потом Глеб рассказывал:

Только выехали на Байкальский тракт — и Валентин как попер, наверное, под сто. Я ему кричу: «Куда прешь, без году неделя за рулем!» А он мне: «Так в том-то и дело — не могу остановиться». Хорошо, что машин немного. Едем дальше, вот и поворот. Я ему: «Ты хоть поворачивать-то умеешь?» А он: «Ты пристегнись на всякий случай». Не знаю, верно, ваньку валял, но лицо больно уж серьезное.

Так за рулем же человек, вот и серьезное, — вставила я, но тоже без уверенности.

В конце 1979 г. я защитила диссертацию, но ехать за дипломом было накладно. Валентин вызвался его привезти и таки привез. «Столько мытарств ради такого клочка бумаги?» — удивлялся он. Оно и вправду, без купленной самим диссертантом твердой корочки диплом выглядел неказисто, но жить стало легче.

Встречи были редкими: вот Распутин у нас в большой комнате у гроба мамы, несколько раз — в Новый год. Приходил на день рождения Глеба, все знали, что с ним будет по-особому празднично, не стоит только заводить разговоры о политике: он, познав политическую закулису не понаслышке, терпеть не мог выслушивать суждения, почерпнутые из медиазаморочек. В основном же встречи бывали в Союзе писателей, на праздниках «Сияние России» и, к сожалению, на похоронах. Но все равно было ощущение, что он где-то рядом.

«Гарь» Пакулова вышла по сегодняшним меркам неплохим (за четыре издания) тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, но единственный «гонорар» был от Валентина Распутина. Зная, что Пакулов — автор из нерасторопных, он привел к нам бизнесмена из Братска, который купил книжек «Гари» на шестьдесят тысяч рублей. В свое последнее посещение в октябре 2010 г. он подарил Глебу «Сибирь, Сибирь…» с магнитной застежкой: «Брату Глебу дружески и с любовью, которую никогда и ничто не могло затмить. Спасибо, брат, за все. Ну, и подержимся еще немного. Тамаре кланяюсь. В. Распутин. 30.10.2010».

Перечитала написанное о Валентине Распутине и поняла: смахивает он у меня скорее на любимого доброго дядюшку, не вышло разговора о великом писателе, который заглянул в душу своего народа и слился с ней настолько, что я, например, воспринимаю его старух почти как распутинский автопортрет. Эта нераздельность, как это всегда получается у больших писателей, у того же Достоевского, есть выражение общности души народной. Об этом более или менее хорошо писали и еще будут писать, а я же пишу воспоминания, это все-таки не тот жанр, где ставят серьезные аналитические вопросы. Дело еще и в другом: главное, то, что составляет понятие «Распутин», до меня еще не дошло и до конца моих дней не дойдет уж точно…

Распутин прожил не одну жизнь. Он мечтал о творческом, писательском уединении и одиночестве, но… «для веселия планета наша мало оборудована». Потому, по заветам нашей великой литературы и в полном соответствии с корневым смыслом сотериологии нашей православной культуры, Распутину пришлось не только спасать народ Словом — писать повести, которые ждала и взахлеб читала Россия, — но и спасать страну делом. Спасать Байкал, спасать Сибирь от поворота куда-то ее рек, спасать культуру, книгу. Он был вдохновителем и устроителем всероссийских фестивалей и «Сияний России». В надежде умерить свистопляску нашей перестройки — бил в набат: писал пронзительную публицистику. А еще строил церкви, отливал колокола для строящихся церквей, устраивал библиотеки. Это он, Распутин, написал книгу неслыханного жанра — «Сибирь, Сибирь…». Книга эта не только о прошлом, это книга провиденциальная. Ее еще никто толком не прочитал. Прочитают, если еще не «совсем изнемог», как горько заметил Распутин в конце жизни, наш русский народ.

Мы виделись в последнюю его иркутскую осень 2014 г. в областной больнице. Говорили недолго: он ждал именитых гостей. Пожаловался — мало того что в ушах постоянный шум, так еще и колокольные звоны стал слышать.

И теперь слушает. У стены храма…

100-летие «Сибирских огней»